Лайон Де Камп - Башня Занида [Авт.сборник]

Наконец, Пэдди вынужден был прекратить издевательства надо мной, так как прозвенел звонок на следующий урок.

Я чувствовал себя так, словно меня вываляли в дерьме. Самым искренним моим желанием было увидеть объятую пламенем школу и кричащих истошным криком поджариваемых учеников.

От этой стычки с Хэнрэном у меня осталось несколько синяков и ссадин — ничего серьезного. На следующий день, увидев меня, он только прорычал:

— Трусливая собака!

Прошло сорок лет, но я часто представляю себе, какой изощренной мести я мог бы подвергнуть Пэдди Хэнрэна. Я представляю, как он приходит ко мне в лохмотьях, молит дать ему работу, а я приказываю вышвырнуть его на улицу… Какой бред! Я не видел его ни разу после окончания школы в Нью-Хейвене.

Подобные инциденты часто случались и в тот год и на следующий. Например, осенью 1930 года состоялось первое собрание по выборам актива класса на семестр. После выдвижения нескольких кандидатов на должность президента, кто-то пропищал:

— Предлагаю Уэйда Ормона!

Раздался оглушительный хохот. Учитель набросился на ученика, выдвинувшего меня, и удалил его из класса за то, что тот мешал нормальному ведению собрания своими идиотскими высказываниями. Не зная, как отказаться от выдвижения, я предпочел сделать вид, что ничего не слышал. Волноваться, впрочем, было не о чем, учителя даже не удосужились спросить, поддерживает ли кто-нибудь еще мою кандидатуру. Просто игнорировали меня, как будто в президенты класса выдвинули Юлия Цезаря.

Потом я окончил школу. В точных науках я опередил всех, в других тоже не отставал и, таким образом, стал стипендиатом Массачусетского технологического института. Не думаю, что мой отец мог бы позволить себе финансировать мое дальнейшее образование.

В институте защитная тактика была усовершенствована, впрочем, идеальной она стала чуть позже. Автоматическая неискренняя стеклянная улыбка, всегда готовая к рукопожатию ладонь, абсолютная безынициативность. Я никогда, никогда не выражал своих чувств. Да и как я мог их выразить, если единственными чувствами, пожиравшими все остальные, были убийственные ярость и ненависть, накопленные за долгие годы издевательств? Я легко мог убить кого-нибудь, дав себе волю, но эпизод с палкой испугал меня. Лучше было никому не показывать, о чем ты думаешь. Что касается чувств, я предпочитал ничего не чувствовать — наблюдать за миром с беспристрастностью посетителя зоопарка.

Институтом я был доволен — он дал мне приличное техническое образование, но не толок ежедневно мою душу в ступе. Кстати, многие студенты были такими же интровертами, как и я.

Кроме того, напряженный график обучения не оставлял времени на развлечения. Да и физическим упражнениям уделялось не слишком много внимания, таким образом, моя неполноценность в этом плане не бросалась в глаза. Я вырос до пяти футов восьми дюймов, но оставался худым, слабым и неуклюжим. С тех пор я практически не изменился, только с возрастом появился небольшой животик.

Тысячи лет священники и философы говорили нам, что человечество надо любить, но не приводили ни одной веской причины, почему это нужно делать. А между тем основную массу человечества составляют жестокие, коварные безволосые обезьяны. Они ненавидят нас — интеллектуалов, эрудитов, интеллигентов, несмотря на то (или из-за того), что без нас они до сих пор бегали бы голыми по лесам и переворачивали камни в поисках пищи. И их любить? Ха!

Признаю, что мне встречались похожие на меня люди, дружелюбно относившиеся ко мне. Но к тому времени я научился подавлять чувства, чтобы избежать травли. Я уже стал человеком, к которому трудно испытывать какие-нибудь чувства. Достаточно способный физик, хорошо воспитанный и внешне хладнокровный, но равнодушный и замкнутый, я относился к окружавшим меня людям как к созданиям, которыми следует манипулировать для того, чтобы выжить. Я слышал, как коллеги называли подобных мне людей сухарями и бесчувственными рыбами, и не сомневался, что также они относились и ко мне. Но кто сделал меня таким? Возможно, я не стал бы беспечным весельчаком, даже если бы надо мной не издевались, но и не впал бы в такую крайность. Может быть, я даже научился бы любить людей и испытывать нормальные чувства.

Завершение моей истории достаточно обычно. Я окончил Массачусетский институт в 1936 году, в 1939 мне присвоили докторскую степень в Чикаго, там же я стал преподавать в университете, а на следующий год возглавил лабораторию в Манхэттене. Начало войны застало меня в лабораториях Аргонна, конец — в Лос-Аламосе. Мне посчастливилось не войти в контакт с коммунистами в это «ярко-розовое» время 1933-45 годов. В противном случае, из-за комплекса неудачника и накопившейся за долгие годы обиды, я мог бы легко оказаться в их сетях. После войны я работал у Лоуренса в Беркли.

Должности мало отличались одна от другой. Многие считали меня солидным ученым, пусть не гением как, Ферми или Теллер, но способным мгновенно отыскать ошибку и определить наиболее разумное направление дальнейших исследований. Такие способности были предопределены долгими годами объективности и рассудительности. Я не предпринимал попыток заняться административной работой для того, чтобы подняться по служебной лестнице. Всегда ненавидел работать с людьми индивидуально. Возможно, я смог бы пересилить себя — заставлял же я себя делать многие ненавистные вещи в жизни — но ради чего? Я не стремился к господству над людьми. Денег мне на жизнь хватало, особенно после того, как меня оставила жена…

Ах да, моя жена. Докторскую степень я получил раньше, чем впервые пошел на свидание. Потом я иногда ухаживал за девушками, но в своей обычной сдержанной формальной манере. Я даже не пытался поцеловать их, тем более затащить в постель. Почему? Не из-за морали. Я всегда считал мораль ребяческим предрассудком, присущим ненавистному мне племени безволосых обезьян. Но я знал, что всегда ухаживал неуклюже, так что бывал отвергнутым и осмеянным. Самым сильным моим стремлением было занять такое положение и так изменить личность, чтобы надо мной перестали насмехаться.

Почему, например, я ушел из Беркли в Колумбийский университет? Многие годы я увлекался тем, что незаметно для людей вел стенограмму их разговоров. Мне нравилось проводить статистический анализ их речи: определять частоту использования различных звуков, комбинаций слов, частей речи, тем разговора. Обычное хобби интеллектуала без какой-либо корыстной цели, хотя я написал ряд статей на эту тему для одного из научных журналов. Однажды моя секретарша заметила, что я делаю, и я неосмотрительно объяснил ей все. Несколько мгновений она тупо смотрела на меня, потом громко рассмеялась: